ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ПРОЕКТ На главную



 

Кто выдумал, что мирные пейзажи

Не могут быть ареной катастроф?..

М. Кузмин

1

 

«Бери от жизни всё, - призывает неутомимая реклама, – а то засохнешь». В самом деле, для того чтобы непрерывно сбывать нарастающий вал товаров, необходимо 24 часа в сутки развивать у потребителей хватательный рефлекс, иначе «засохнет» на корню вся современная западная цивилизация. А разве так уж много мы все хотим: всего лишь простого человеческого счастья?

Вероятно, того же жаждала главная героиня трагедии Расина Андромаха, когда выходила замуж за блистательного героя Гектора, рожала его дитя… Но рок судил иначе: любимого мужа сразил яростный Ахиллес, родная Троя пала, а сама Андромаха оказалась добычей чудовища Пирра, который, мстя за отца и всё больше пьянея от пролитой крови, убивал на глазах несчастной одного за другим ее ближайших родственников.

Кто бы мог подумать, что тот же Пирр безумно влюбится затем в бедную вдову, невестку его невинных жертв, и будет мечтать только о том, чтобы она, пленница и раба, стала его женой и царицей Эпира. И что сын Ахилла пожелает сделать чудом спасенного сына Гектора[1] наследником своего престола! И что ради «безлюбого» согласия Андромахи на брак, Пирр решится на опасное противостояние со всем греческим миром, потребовавшим выдачи несчастного внука Приама.

Казалось бы, удача вновь вернулась к троянке. То, что было – было. И теперь надо строить новую жизнь, хотя бы ради своего ребенка, у которого она – одна в целом свете защита и опора. Но Андромаха… не может. Не может, уже потому, что, едва взглянув на царя Эпира, едва услышав его имя, она с содроганием видит того Пирра:

 

Ты помнишь? Пирр идет. Алеет кровь на нем.

 

И дело даже не в том, что такое не простить. – Забыть невозможно. Никак.

Не может стать женой Пирра она еще и потому, что точно знает: «вознаграждать злодейство не пристало». «Вознаграждать», то есть делать вид, что зло не было злом, а так, чем угодно другим: минутной слабостью, заблуждением, незрелостью души. Словом, тем, что, так или иначе, случается со всеми. Тем, что можно потом как-то поправить или же попросту вычеркнуть из памяти.

Впрочем, измученная душа Андромахи желала бы только одного: на уединенном острове, вдали от людей, закончить вместе с подрастающим Астианаксом отмеренный ей жизненный срок. Но кто же ее пустит!

Вокруг полумертвой вдовы разгораются нешуточные страсти: политические и человеческие. Такой вихрь желаний и нетерпеливых чувств, какого не сыщешь даже на втором круге дантовского ада!

Пирра непреодолимо влечет к Андромахе; в героя Ахиллида безумно влюблена его невеста, дочь той самой Елены, – Гермиона, по которой, в свою очередь, уже давно безответно «сохнет» ее двоюродный брат Орест. Так они и бегают друг за другом и друг от друга , все, кроме Андромахи. Она, как та неподвижная скала в центре яростного смерча эмоций, задыханий, отчаяния и безумных надежд. Но и вдова Гектора дрогнет, когда вся Греция восстанет против ее ребенка. И Андромаха кинется искать поддержки у того, на ком «алеет кровь» и кто единственный, волею судьбы, может спасти ее сына.

А с чего, собственно, все потеряли рассудок? Почему убийце Пирру непременно потребовалась убитая горем Андромаха; гордячке Гермионе безжалостный покоритель Трои; слабовольному Оресту своенравная кузина? Да, вот, говорят, любовь зла. Помилуйте, почему ж непременно любовь? Скажем, томление незрелого духа в молодом теле – ощущение куда более горячее и мучительное. Была бы страсть, а объект вожделения всегда найдется. Катализатором, в данном случае, может стать любая сильная эмоция, особенно если она переживается впервые. Так Пирра, например, «поймали» на жалость. Чувство, доселе ему неведомое и, безусловно, возвышающее его душу:

 

Но ваш печальный взор насквозь пронзил меня,

За горечь ваших слез заслуженно казня…

 

Мальчик Пирр! Он еще не привык, что не все его желания исполняются. А если это и случается, то зачастую совсем не в той форме, как представлялось в мечтаниях. Если бы Пирр оказался способен значительно ограничить собственные притязания, то он получил бы, наконец, нет, не желаемое, а сдержанно-скорбную благодарность Андромахи, – единственное, что она, действительно, способна ему дать. Но разве готов он, прославленный воин, удовлетвориться такой малостью? А потому единственная и самая сокровенная просьба Андромахи остается такой же безответной, как и собственное чувство Пирра к его пленнице:

 

У вас я, государь, прошу одну лишь малость:

Мне ради сына жить и слезы лить осталось.

Так дайте нам приют, где мы могли б одни

Вдали от всех страстей окончить наши дни

В воспоминаниях о павшем Илионе…

 

Нет, Пирр ни за что не откажется от желанного брака. Ему, как и Гермионе, требуется «всё» и сразу.

Нетрудно предугадать, к чему приведет подобное сгущение эмоций. Катастрофа становится неизбежной еще и потому, что все влюбленные отчаянно борются с собой. Беда только в том, что в мучительном внутреннем поединке их безумным мечтам противостоит не разум-долг, а другая, не менее разрушительная страсть – гордыня, уязвленное самолюбие. Так что же такое, в самом деле, этот загадочный классицистический разум или долг, по которому, как по часам, надо сверять точность и правильность собственных поступков? Как ни странно, скорее нечто иррациональное , нежели рассудочное – некое глубинное нравственное «чутье» , подсказывающее нам, что есть предел, за который нельзя заступать ни при каких обстоятельствах. И что есть слова и действия, которые нельзя себе позволять никогда. Почему, собственно? Просто потому, что нельзя.

В трагедии Расина никто не в силах удержаться на этой почти интуитивно определяемой грани. Пирр фактически посредством шантажа добивается согласия Андромахи. Он, наконец, находит безошибочный психологический ход, позволяющий ему сломить упорство пленницы. Ахиллид клянется не просто убить сына несчастной троянки, но совершить это на ее глазах. О, такое не выдержит даже готовая на любые страдания и жертвы Андромаха!

Узнав о готовящейся свадьбе-предательстве своего жениха, Гермиона в припадке ярости посылает к нему убийцу, которым соглашается стать обезумевший от отчаяния Орест – в надежде заслужить, если не сердце, то руку кузины.

Пирр умирает. А потерявшая от горя рассудок Гермиона, проклиная Ореста, бросается в храм, где лежит бездыханное тело царя и где несчастную растерзает остервеневшая толпа, как виновницу его гибели.

Кажется, от свершившейся кровавой развязки выигрывает только Андромаха. У нее, как и у других героев трагедии, был свой сокровенный план: сразу после свадебного обряда и провозглашения Пирром ее сына наследником престола, она готовилась наложить на себя руки. Прорвавшиеся к алтарю убийцы разорителя Троя, сами того не подозревая, не позволили совершиться самоубийству Андромахи, которая вдруг превращается в яростную фурию, призывающую эпирцев мстить грекам за ее мужа Пирра, а, на самом деле, – за горячо любимого ею Гектора.

Бедная вдова, которая содрогалась от одного вида того, на ком «алеет кровь», сама в одно мгновение исполнилась жаждой крови. Потрясающая и запрограммированная перемена! Андромаха, так же, как Пирр, Гермиона, Орест, внутренне не свободна: меняются обстоятельства, и разрушительный хаос, гнездящийся в ее душе, вырывается наружу.

Казалось бы, такой «образцово показательный» финал с грудой окровавленных тел – лучший способ убедить потрясенного зрителя (или читателя) в пагубности человеческих страстей, вырвавшихся из-под контроля классицистического долга? Сам великий Еврипид, как известно, находил вполне уместным демонстрацию жуткого итога мести обезумевшей Медеи: в эпилоге детоубийца выезжала на сцену на платформе с телами зарезанных сыновей. В «Андромахе» Расина все иначе: действие вдруг обрывается, жизнь с ее страстями неожиданно отступает на задний план и затихает. И все внимание сидящих в зале сосредотачивается на фигуре несчастного Ореста, пребывающего в исступлении отчаяния. Тот поднимает голову и начинает с ужасом всматриваться в некий призрачный «экран» (то же невольно делают и зрители):

 

Как! Пирр, тебя я снова вижу,

Мой враг, которого так страстно ненавижу?..

Но что это? Его целует Гермиона,

Смотря на милого умильно и влюблено,

И гневно – на меня. Бессилен я пред ней…

 

Что же, в самом деле, открывается взору несчастного? Непостижимое для смертного разума «безумное Божие», расставляющее по-своему акценты в финале наших судеб? Или это просто видение, созданное больным воображением Ореста, который продолжает ревновать мертвую Гермиону к своему мертвому же сопернику? – Замечательно, что Расин не оставляет нам ни малейшей возможности для однозначных трактовок.

 

2

Всюду, «всюду страсти роковые» – даже в классицистической трагедии. Лишнее доказательство того, что все наши чувства требуют неусыпного контроля со стороны разума. Особенно – любовь. Иначе… Позвольте, – любовь под присмотром?! «Что он себе думает» этот классицизм?

Во всяком случае, уж точно не настаивает на том, чтобы человек стал бес страстным . Пожалуй, нет в мировой литературе более тонкого и последовательного исследования состояния влюбленности, чем классицистическая трагедия Расина «Андромаха». Все ее герои, за исключением скорбящей по погибшему мужу пленной троянки, последовательно проходят все стадии этого горячего и горячечного чувства:

– страстное влечение к избраннику или избраннице (безответное для всех персонажей пьесы) (1);

– ревность, переходящую в ненависть, с последующей попыткой «забыться» (например, отдать свою благосклонность другому) (2) ; [2]

– возвращение иллюзорной надежды и безумная решимость во что бы то ни стало добиться желаемого (3):

 

… отниму –

Смерть у ног ее приму.

 

Нетрудно заметить, что внутренняя структура влюбленности – изначально трагична, ибо за очарованием, идеализацией избранника или избранницы, уже по определению, следует разочарование. А теперь представьте, что подобные душевные метания переживает не один герой, а трое, причем, одновременно, – более того, все они находятся на разных стадиях одного и того же чувства. Последнее – гениальный драматургический ход (подсмотренный Расином у Шекспира в его «Сне в летнюю ночь»), который, собственно, и формирует основной конфликт трагедии, сообщая ей невероятную, почти головокружительную динамику, несмотря на традиционные для классицизма пространные диалоги персонажей. При этом, весь «сценический маршрут» герои, словно альпинисты, проходят в одной «связке», конфигурация которой остается неизменной. Впереди всегда – Андромаха, за ней – неотступный Пирр, за ним – Гермиона и покорный исполнитель ее желаний – Орест. Развитие же действия определяется исключительно энергией внутренних изменений, происходящих в душе героев. А поскольку они вынуждены существовать фактически как единый организм, начинает работать своеобразный эффект домино: чуть что-то сдвигается в состоянии Андромахи, как на это так или иначе последовательно реагируют остальные персонажи, порождая взрывную волну страстей, «перемещающую» каждого из героев на следующую стадию развития его любовного переживания.

В начале пьесы Орест приезжает в Эпир якобы с дипломатической миссией, но, в действительности, для того, чтобы, так или иначе, вернуть себе Гермиону. Пирр в этот момент переживает страстное влечение к своей пленнице. Гермиона, уязвленная неверностью своего избранника, начинает кокетничать с Орестом, которого обмануть и завлечь надеждой нетрудно, ибо тот «сам обманываться рад»:

Андромаха – Пирр (1) – Гермиона (2) – Орест (3). [3]

Впрочем, троянская царевна – не первая в этой трагической связке, возглавляемой еще одним персонажем – Гектором. Он мертв, но тем прочнее узы между ним и полуживой, измученной скорбью Андромахой. Таким образом, она в буквальном смысле, тянется за призраком, а остальные гоняются за эфемерными созданиями собственной мечты.

Спустя недолгое время Пирр, раздраженный непрекращающимися в его адрес обвинениями Андромахи и ее несговорчивостью, решает отомстить недостойной и посылает сообщить Гермионе о близкой свадьбе. Как только к спартанской царевне приходит посланник Пирра, в ее сердце тотчас пробуждается безумная надежда. Ей кажется, что Ахиллид разлюбил презренную троянку – Гермиона торжествует. Орест же, узнав о случившемся, приходит в полное отчаяние, придающее сыну Агамемнона столь несвойственную для него решимость (Орест собирается насильно увести возлюбленную из Эпира):

Гектор Андромаха – Пирр (2) – Гермиона (3) – Орест (3)

Андромаха, оставшаяся без единственного защитника своего ребенка, невольно пугается и превращается в жалобную просительницу. Пирр получает тень надежды и тотчас решает довести дело до конца – добиться согласия Андромахи:

Гектор – Андромаха – Пирр (3) – Гермиона (3) – Орест (3)

Всё: чувство каждого из влюбленных героев исчерпало объективно отмеренный ему срок. Энергия внутреннего конфликта, подобно спящему вулкану, вырывается вовне. И катастрофа следует одна за другой: месть Гермионы – убийство Пирра – трагическая гибель Гермионы – призывы Андромахи к расправе над греками-убийцами – сумасшествие Ореста.

После гибели Пирра трагическая любовная «связка» мгновенно распадается, безумная погоня влюбленной страсти обрывается, и остается одна Андромаха, как бы восстанавливающая свою уже не существующую семейную триаду:

Гектор – Андромаха – Астианакс

Над этой зияющей бездной и зависает, обрываясь, действие трагедии Расина, персонажи которой не просто захвачены вихрем страстей, но борются, прежде всего, сами с собой: со своими желаниями и иллюзиями, хотя и оказываются не в силах с ними «совладать». И какие жертвы готовы они принести ради осуществления самых безумных из своих грез! Где уж нашему бедному разуму управится со страстями, если он сам наполнен фантомами? А потому никто из героев «Андромахи» не справляется ни с собой, ни с той нравственной задачей, которая априори стоит перед каждым, и заключается, по словам А.С. Пушкина, в «самостояньи человека». Между тем, знаменателен уже сам факт внутреннего поединка, который ведут с собой Андромаха, Пирр, и даже их травести, Гермиона и Орест. Поединка, свидетельствующего не только о наличии, но и об изначальной иерархичности их этических представлений.

Впрочем, и сам классицизм, как известно, не выдержал натиска человеческих страстей, трансформировавшись вначале в сентиментализм, попустительствовавший читателям в свободном проявлении их «добрых» чувств, а затем «пал» под натиском романтизма с его культом раздвоенности, демонических всплесков и зыбкой границей между Добром и Злом.

В целом же, в борьбе безудержных желаний с разумом-долгом, зафиксированной в той или иной форме в произведениях искусства «нового времени», нетрудно заметить весьма характерную закономерность: чем более побеждала эмоционально-естественная составляющая человеческой натуры, тем все менее явственной становилась этическая, нравственная, пока ее контуры почти совсем не размылись. Одновременно с этим сознание человека стало утрачивать свою целостность. Мир развалился на миллиарды осколков, на бессчетное количество индивидуальностей и еще большее число их законных желаний, словом, гармония, которой так жаждал классицизм, сменилась нарастающим хаосом. Между тем, обещанной еще в XVII столетии катастрофы всё не происходит, более того, значительная часть человечества, по крайней мере, в бытовом отношении живет как никогда благополучно. Значит, зря упорствовала в своем желании не награждать злодейство упрямая Андромаха? Утрата нравственных ориентиров, кажется, никак не сказывается на простом человеческом счастье…

Впрочем, классицизм никогда не интересовался обустройством судеб собственных героев. Его волновали вопросы этического свойства. Он, прежде всего, взывал к человеческой совести, предупреждая о пагубных последствиях необузданных, бесстыдных страстей. И на какое-то время эти старания даже увенчались успехом. Классицизму удалось внедрить в сознание своих читателей необходимость определенной нравственной иерархии. Право человека на частное благополучие, составляющее основу возрожденческого гуманизма, еще в середине XIX века приходилось теоретически обосновывать и утверждать. Неслучайно Л. Н. Толстой упорно настаивал на том, что «человек обязан быть счастливым, как обязан быть чистоплотным».

В современном мире все значительно проще: надо просто идти за своим желанием, за своим естеством и «брать от жизни всё». Словом, классицизм был, пожалуй, последней героической попыткой остановить процесс массовой «гуманизации» европейской общества.

Вот так, незаметно, шаг за шагом, на стыке двух тысячелетий проблема нравственного выбора стала совершенно неактуальной. У нас его, собственно, и нет. В самом деле, что может быть альтернативой беззаботно-инфантильному времяпровождению и привычно комфортному существованию? Разве еще более беззаботное и комфортное? Какую, право, прости Господи, убогую, тинейжеровскую цивилизацию мы построили, руководствуясь идеями великого Ренессанса, столь уверенно реабилитировавшего и абсолютизировавшего наше земное бытование. Классицизм, критически воспринявший идеологию гуманизма, попытался лишь напомнить человеку об истинном масштабе всех его скромных и великих свершений. Согласитесь, весьма сомнительно, чтобы Вселенная только и помышляла, что о нашем маленьком человеческом счастье?

 

P . S . В кадрах советской кинохроники показывают зал, заполненный плотными рядами пионеров. Все они в одной и той же форме, и все совершенно одинаковые. А теперь переодень тех же самых подростков в разноцветные и разнообразные «покровы» демократического Запада – все сразу станут разными. Может, дело исключительно в одежде, и наша индивидуальность весьма стандартное явление, скорее внешнее, чем внутреннее?

 


 

[1]В своей трагедии Расин использует периферийную версию троянского мифологического цикла, согласно которой Астианакс, сын Гектора, не погиб после взятия Троя: Андромахе удалось подменить своего ребенка другим младенцем.

[2]Именно эту стадию переживает приехавший в Эпир Орест, когда он делится своими любовными переживаниями с верным Пиладом:

 

Вспышку ревности за ненависть приняв,

И осудив в ней всё: лицо осанку нрав…

 

[3]Подобная «диспозиция» соответствует последовательности «влюбления» персонажей. Первым влюбляется Орест, второй, судя по деталям текста, Гермиона, и, наконец, Пирр. А следовательно, у каждого из них есть определенный лимит развития чувства. У Ореста его уже нет, он уже прошел свой путь влюбленности почти до конца. У Гермионы – еще две ступени, у Пирра – вся триада стадий. А потому он оказывается самым динамичным персонажем, тогда как Орест практически выполняет роль статиста, лишь в финале совершая своеобразный «марш-бросок».

 

 

НА ГЛАВНУЮ ЗОЛОТЫЕ ИМЕНА БРОНЗОВОГО ВЕКА МЫСЛИ СЛОВА, СЛОВА, СЛОВА РЕДАКЦИЯ ГАЛЕРЕЯ БИБЛИОТЕКА АВТОРЫ
   

Партнеры:
  Журнал "Звезда" | Образовательный проект - "Нефиктивное образование" | Издательский центр "Пушкинского фонда"
 
Support HKey