* * *

Как эта пальма и готический собор
блестят на солнце возле бархатного моря!
На фоне пышных туч и раскаленных гор
проводят каждый день в неслышном разговоре.
И ни одной на свете пальме не дано
так возвышаться над венком ершистых шпилей,
и так смотреться в мозаичное окно
среди коричневых колонн в дорийском стиле!
Когда б и нам с тобою случай даровал
черты столь редкого и тайного единства,
чтоб только кто-то, кто нас долго наблюдал,
его заметил про себя, и восхитился.

* * *

Там, в голубой и перистой дали,
в порту, среди пригорков и оврагов,
из южных стран толпятся корабли
в иголках мачт и колыханьи флагов.
В сиянии морского ветерка
дымят сигарой смуглые матросы,
и пристально глядят на облака,
туманный город, пальмы и утесы.
Их парусник приплыл из той страны,
где спит восточный купол над ареной,
и где встает из водной глубины
не Афродита, а Кармен над пеной,
где кипарис возвышен, как мечеть,
где синие, расплывчатые горы
закутаны в сияющую медь
рассвета, разбудившего соборы…
Так пусть, когда вернутся в те края,
ту землю пред собой увидят снова,
они ее обнимут за меня,
и скажут ей приветственное слово.

РОЯЛЬ

Он по ночам передо мной мерцал,
хрустящим ливнем сыпался на слух мой.
И комнату мою в концерный зал
преображал из тишины угрюмой.
Саднящим прошлым в пальцах полыхал,
пьянил жарой и запахом жасмина,
и с горечью сиротства потухал,
как взгляд на дом вернувшегося сына.
Измучивал, но вопреки всему,
рукам не изменил и слух не предал.
И что-то есть, известное ему,
и не подвластное музыковедам.

* * *

Уже два года на краю стола
мерцает шишка запахом знакомым.
Однажды я ее подобрала
в сосновой роще, рядом с прежним домом,

куда я шла при утренних огнях,
прильнувших мокрым золотом к оградам,
чтоб описать в искрящихся стихах,
все, что цвело пред изумленным взглядом,

и эта шишка – лучший сувенир
от моего лесного вдохновенья –
наполнила однообразный мир
густым, смолистым запахом творенья.

* * *

В этом баре когда-то сидели Рембо и Сезанн,
а теперь мы с тобой отдыхаем за кружкой коктейля.
Им – скитальческий опыт и вспыльчивый гений был дан,
Ну, а нам – средь их призраков – воли и счастья неделя.

Хорошо, что в ином мы столетье живем, согласись:
нам не хочется в дымке гашиша искать озарений,
или бросить семью и вести одинокую жизнь,
чтоб сквозь трещины в ней прорастали побеги творений.

Но зато не дано нам писать, рисовать как они,
чтобы дрожью прошелся наш голос по скулам столетья,
и пока мы сидели за столиком в теплой тени,
в чьем-то сердце впервые сверкнуло тавро их бессмертья;

но не будем тщеславны! Ведь наша с тобой благодать
в том, чтоб, выстрадав труд, предаваться простому веселью,
и жестокую славу в веках мы готовы отдать
за коктейли в тени и свободы и счастья неделю.

* * *

Ты в книгу вечности войдешь одной строкой.
Тончайшим юношей и истинным поэтом
тебя назвал знакомый шапочно с тобой
поэт в письме другому жарким южным летом.

И от всего существованья твоего,
от всех трудов и терпеливого страданья,
быть может время не оставит ничего
за исключением того упоминанья.

Но разве мало знать – скажи мне напрямик,
что этот гений подарил тебе в пределах
друзей, биографов, поклонников своих
бессмертье, спрятанное в письмах пожелтелых?

* * *

Все то, что время изменило в нас с тобой,
на склад изменчивой души не повлияло.
Мы точно также не сливаемся с толпой,
и нам по-прежнему любви и славы мало.
С привычкой творчества весь день наедине
мы наполняем время выморочным счастьем,
и фотографии предтечей на стене
нам улыбаются с насмешливым участьем;
и нашим бдениям ночным в противовес
макушки сосен спят под крылышком у солнца,
над одиночеством людским смеется лес,
и блещет озеро улыбкой каталонца;
фруктовой мякотью стекает летний свет,
и вся природа, пропитавшись тишиною,
подобна зеркалу, в котором только нет
того, кто смотрится, но есть все остальное.

ПЕРЕД ОТЪЕЗДОМ

А электричества все нет.. Сквозь темноту
пылают синие подсолнухи конфорок,
и острой дрожью узнаванья по хребту
проходит тающей свечи мышиный шорох.

И на балконе, на веревке, на ветру
парадом висельников корчится одежда,
воспоминанье точит хрупкую кору
ума, и смоль смущенной грусти неизбежна.

Прощай, продрогший сумрак Суздальских озер,
обнявший с пеной на губах густую кромку
песка, двугорбые холмы и щуплый бор,
среди которых Блок придумал Незнакомку.

Так при свечах, напялив теплые носки,
я извожу всю ночь чернила сожаленья,
боясь утратить эту искренность тоски,
когда вернется свет и ангел отопленья.

* * *

Мой друг, строчу тебе из лагеря тоски
где копошусь на руднике непониманья
тростинкой вымысла вдоль пишущей руки,
и пью надежду из колодцев расстоянья.

Я здесь шатаюсь в телогрейке тишины,
готовлю смесь из одиночества и кофе
над печкой памяти у треснувшей стены,
и сплю на жёстком леденящем полу-слове.

Как тяжело тебя любить издалека!
Как расплываются твои черты и жесты
когда их трогает могучая река
привычной жизни – шум, мытарства, переезды.

И тем не менее, на приисках тоски
твои слова, и сны, в которых ты маячишь,
мне также дороги, как тёплые носки,
клочок бумаги, карандаш и хлебный мякиш.